Читать интересную книгу Выстрел по солнцу. Часть вторая - Александр Тихорецкий

И ты уходишь, поникший, уставший, зная, что бросаешь своего друга одного, наедине с бедой, наедине с тоской и одиночеством. Но чем, чем можешь ты помочь ему? Та неоконченная сказка, продолжением которой ты все еще живешь, оборвалась здесь, сегодня, наткнувшись на непреодолимую стену яви, зарубцевавшись еще одним шрамом в твоей душе. Увы, ты – не волшебник, ты – всего лишь маленький, жалкий мечтатель, никчемный романтик, возомнивший о себе Бог весть что. И правы, тысячу раз правы твои сверстники, выбирающие друзей среди равных себе, а ты со своими фантазиями, своими клятвами и откровениями, со своей мнимой дружбой – ты попросту смешон. Смешон и жалок.

И ты готов расплакаться, проваливаясь в бездну стыда и отчаяния, и в голове у тебя – каша, в голове у тебя – клубок противоречий, неразрешимый, запутанный, мучительный.

Бедняжка! Ты еще слишком мал, и не понимаешь, каково это – стать полигоном для дуэли мечты и прозы, поединка света и тьмы, противостояния добра и зла. Ты еще не можешь рассуждать трезво и логично, легко увязая в трясине неопытности и напускного куража, не можешь быстро и четко разобраться в хитросплетениях яви и воображения, будто в хаосе оттенков, путаясь в их многосложных комбинациях. Ты – просто ребенок, и все плывет у тебя перед глазами, будто причудливым миксом, ложась на неторопливую ленту времени.

И ты бормочешь что-то мужественное и ободряющее, что-то успокаивающее и оптимистичное, но слишком хорошо понимаешь, что все эти слова – напрасные, и что никто не в силах превратить сказку в явь, никто не в силах отменить неизбежное, тем более, ты – жалкий, маленький неудачник. Наверняка, и друг твой понимает это, и его молчание, его печаль, его бесстрастное мужество перед неотвратимым наполняют тебя раскаянием и обреченностью. Если даже фантазии твои сильнее тебя, зачем, ну, зачем тогда обнадеживать себя, зачем позволять воображению вторгаться в действительность?

Сейчас ты напоминаешь себе нашкодившего недоросля – роль для тебя знакомую и даже привычную, и уже готов сдаться, юркнуть в раковину слабости, как вдруг воздух над твоей головой потрясает раскат грома, и сначала тебе кажется, что это – видение, сон, и в этом диком, кошмарном сне разразилась самая настоящая гроза. Но действительность скачет перед тобой белоснежным вихрем, и, словно в ответ на твой немой вопрос, пространство вновь и вновь разражается оглушительным грохотом. И, цепляясь за скользкие поручни яви, продираясь сквозь ряску нерасторопных мыслей, неожиданно ты понимаешь, что это – не гром, что это бьют куранты на старой башне, бьют, яростно, отчаянно, нетерпеливо, будто стараясь докричаться до тебя, будто раздражаясь твоей глупостью и недогадливостью.

Словно утопающий, после долгих попыток выбравшийся, наконец, на берег, несколько бесконечных долгих секунд ты судорожно глотаешь воздух, пытаясь унять неизвестно откуда взявшуюся дрожь, не в силах понять, что же с тобой произошло. Пространство плывет желтыми плафонами фонарей, пушистыми шапками снега, причудливыми каркасами фарфоровых ветвей.

Что же это было? Пересечение реальности и вымысла? Материализация мечты? И, если так, где ты сейчас, по ту или по эту сторону сознания? И, вообще, что такое сознание?

Ты все еще ищешь ответа, еще плаваешь в привычных дефинициях поражения и победы, когда пронзительное ощущение высоты вдруг охватывает тебя, и ты понимаешь – с тобой случилось что-то невероятное, что-то непостижимое и исключительное. И эти несколько мгновений терзаний, мгновений стыда и отчаяния подарили тебе нечто большее, чем просто удачу или победу, больше, чем все удачи и победы на свете, взятые вместе.

И все темное, мрачное, гнетущее, все, что томило тебя, лишало сна и покоя, словно в отражениях кривых зеркал, изматывая рассудок однобокими суррогатами сути, теперь отлетает ненужной шелухой, рассыпается ничтожным прахом. И оглушенный, ослепленный, ты бредешь по щиколотку в снегу, безлюдными, залитыми желтым светом аллеями, заново знакомясь с окружающим миром. Сказка, твоя сказка продолжается, она возвращена, подарена тебе вновь, подарена тем, кого ты и самого самонадеянно считал ею. Сказка – повсюду, она – везде, весь мир вокруг тебя – сказка, и только ты в силах и вправе распоряжаться ею…

Понятия, чувства, слова, которые были для тебя лишь звуком, внезапно открываются тебе неожиданным смыслом, непостижимым ощущением духовного родства с твоей Родиной, твоим городом. С Городом, как с колыбелью многоликой человеческой общности, как с квинтэссенцией высшей сущности всего многообразия бытия, заключенного в домене этого таинственного пространства.

Это должно было когда-то произойти, и это произошло, словно в отражениях детского сознания, заблудившегося в зеркальных лабиринтах взрослой жизни, явившись исходом нового, будто магическим календарем, отменив все твои прежние зарубки и даты, перевернув все в твоей коротенькой жизни…

Ленский глубоко вдохнул пьяный, наполненный ароматами лета, хвои, луга воздух. Блики углей красили потолок рельефом жара, дрожью мерцания придавая ему видимость глубины. Глубина. Все дело в ней, вернее в том, насколько верно мы оцениваем ее. Он так и не понял до сих пор, что это было тогда – стандартный скачок чувственного развития или очередная ступень тайного ритуала.

Впрочем, это случилось, и отныне все было по-другому. В жизнь вошло что-то новое, что-то большое и взрослое, словно широкоформатным объективом, раздвинувшее горизонты привычного его мирка, и, не имея в запасе нужных слов, не в силах объяснить произошедшее, Женя просто чувствовал его, чувствовал каждой частицей, каждой клеточкой сознания, каждый день, каждый час, распознавая в привычном и обыденном его скрытые знаки.

Они были почти незаметны, эти мимолетные пентаграммы эзотерического смысла, будто солнечные зайчики, невесомыми кристаллами рассыпающиеся в пространстве, но он научился видеть их, научился их узнавать, ведомый неожиданно появившимся инстинктом идентичности.

Он отыскивал их во взглядах людей, читал, как в книге, словно страницу за страницей, листая лица, знакомые и незнакомые, открытые и замкнутые, веселые и хмурые, в каждом из них обнаруживая следы общего знания, следы сопричастности к какой-то высокой тайне, неразделимой судьбой связавшей всех их в одну огромную семью. Он всматривался в глаза продавцов в магазинах, водителей троллейбусов, стариков, детворы, своих сверстников, просто прохожих, и всюду находил эти мгновенные, почти неуловимые искры, эти знаки посвященности, будто магическим крапом, отметившие своих обладателей.

Потом много чего было… Были и вьюги, и метели, жестокие, беспросветные, когда город изнемогал от снега и холода, были и оттепели, с ручьями и капелью, будто эхом далекой весны, заблудившимися во времени, случались и морозные, безлюдные затишья, когда только красные грудки снегирей да оранжевые жилеты ворчливых дворников оживляли ледяное однообразие.

И он чувствовал свой город каждую секунду, каждое мгновение, будто, и в самом деле, слившись с ним сознаниями, сросшись душами, соединившись телами. Он чувствовал, как сжимаются в агонии жестокого мороза артерии его дорог и тротуаров, как задыхаются под непосильной тяжестью кровли его крыш, как острой болью отзываются нервные волокна его деревьев. Вместе с ним он переживал бесконечные недели мучительной стужи и недолгие передышки потеплений, замерзал в пустоте одиночества и оживал в предчувствии весны.

Всего было достаточно в эти необыкновенные сто дней, первыми ста шагами открывшими долгий путь в удивительную страну, страну, раскинувшуюся где-то между реальностью и фантазией, между прошлым и будущим, зыбкой гранью памяти и воображения пройдясь по самому разлому сознания. Это была страна-эхо, страна-перевертыш, будто отражениями магического зеркала, вывернувшая действительность наизнанку, превратившая ее в сказочное зазеркалье, в мир предчувствий и догадок, где все неверно, нереально, где все материальное становится иллюзией, а иллюзии приобретают силу истины.

Не однажды потом Женя тонул в пленительной бездне ее отражений, но тот миг, то самое первое мгновение прозрения, мгновение яркого, пронзительного счастья навсегда осталось с ним теплым воспоминанием, хрустальной капелькой чуда, будто волшебным кристаллом, навсегда вживленным в сознание.

А сейчас Ленский не узнавал себя. Никогда и никого не посвящал он в эти тайны, казавшиеся ему чем-то святым, запретным и сокровенным, тайны, образующие каркас всего самого ценного, что только было в его жизни. Никогда еще в своей жизни он не был так красноречив и многословен, никогда еще ему так страстно не хотелось, чтобы кто-то еще полюбил его город. Чтобы Кэти, еще вчера неизвестная и далекая, а сегодня ставшая самым близким на свете человеком, хотя бы, на один-единственный миг, на одно крошечное мгновение ощутила это жгучее счастье, эту сладкую боль, эту горькую, щемящую нежность.